В романе «Долгое прощание со звездами» наш земляк Геннадий Доронин посвятил своему другу и соратнице Т. Азовской такие строки: «Как же, как же, слышала об этой жемчужине Востока, – говорила Зара… – Уральск стоит в Европе, на берегу желтоглазого Яика, и населяют его почти сплошь поэты… Это родина Татьяны Азовской… Этот край любили Валентин Бузунов, Борис Пышкин, Николай Чесноков, Наталия Сладкова…Кто они были? Кто они есть? Люди… Тогда надо было обязательно спросить: «А кто такая эта самая Азовская?». И начинался вечер воспоминаний. – Азовская – наше все… Поэт. Но главное – она мой друг… «А главное, останется река – Исток судьбы, дремучий голос крови. Здесь хитрый предок обучался воле И обживал крутые берега…», – иногда читал он, и Зара говорила, что эти стихи посильнее, чем у Рафсанжани». Сейчас Татьяна Азовская, в основном, пишет прозу. Пишет много, с полной самоотдачей. Но, о чем пишет – пока держит в секрете, памятуя о выражении: «Хочешь рассмешить Бога, расскажи о своих планах». По ее словам, лучше всего ей работается ночью, именно в это время были написаны лучшие материалы и стихи. Жизненный уклад Татьяны Николаевны в полной мере нашел отражение в стихотворении «А вывод счастья очень прост», где она говорит «и коль не избежать бессонниц, то пусть за письменным столом». – Единственная бессонница, которую я признаю – за письменным столом, а не от больной совести или жизненных неурядиц и несчастий, когда не спится от того, что плохо. А бессонница за письменным столом всегда присутствовала в моей жизни, по-моему, с 1 класса. Я всегда засиживалась допоздна с книгой. У меня были очень хорошие родители, которые никогда не кричали: «Иди немедленно спать», у меня никогда не было фонарика под одеялом – я всегда читала книги за столом и писала, сколько я хотела. В этом плане я была очень свободным человеком, – вспоминает Татьяна Николаевна. О Татьяне Азовской можно говорить бесконечно: человек высокой культуры, энциклопедических знаний, не приемлющий хамства и поклонения деньгам, поэт с редким дарованием и автор пяти поэтических сборников, каждый из которых искренне отозвался в сердцах уральцев и жителей ближнего зарубежья. О таком человеке просто рассказать будет недостаточно. Нужно говорить с ней и слышать. И поэтому будет честнее, если собеседником наших читателей сегодня станет сама Татьяна Азовская. О культе книги и отцовской любви – Дома очень любили книги, чтение, – рассказывает Татьяна Николаевна. – Особенно папа (Николай Александрович Азовский – прим. авт.) любил творчество А.С. Пушкина, у нас дома был культ Пушкина. Папа мне даже как-то в письме написал, что «самый замечательный человек России – это Пушкин, и чуть меньше его – Чайковский». Мы дома читали книги вслух. Это здорово. Папа рано умер и не успел увидеть выход моих сборников. Когда его не стало, мои стихи тогда были напечатаны от силы раза два-три в периодических изданиях. Помню, в одном письме я как-то послала ему свои стихи, и папа мне ответил, «стихи у тебя уже получаются». А мои книги выходили уже после его смерти. Но все, что я писала в газету, папа читал. Он меня никогда не хвалил, следуя пушкинским строкам: «Хвалу и клевету приемли равнодушно…». Я знаю, что папа меня очень любил, но не позволял себе захваливать. И еще у него любимой была державинская фраза о том, что наш человек и в счастье тих, и в несчастье бодр. Всегда он это повторял. И так, как меня любил отец, никто больше не любил. О современной поэзии – Русская литература богата талантами, и есть много талантливых поэтов, которые меня восхищают, – считает Т. Азовская. – Нельзя сказать о том, что современная поэзия оставляет желать лучшего. Кто-то, может, и оставляет, но обо всех такого не скажешь, поэты разные. Говорят, что поэзия в большинстве своем ушла в интернет, но в интернете я стихов читаю очень мало. Хотя стихотворение «Я ватник», написанное Андреем Лукиным в связи с украинскими событиями, меня потрясло. Преимущественно мне хватает журнала «Простор», его я читаю постоянно. Там бывают очень хорошие стихи – Надежды Черновой, Ольги Григорьевой, Любови Шашковой. Нравится творчество Олеси Николаевой. Искренние стихи, настоящая поэзия. Их сложно назвать молодыми поэтами, но стихов хороших много. Об отечественной журналистике – В современной журналистике продолжаю участвовать, очень часто печатаюсь в «Надежде», также меня много печатал журнал «Простор». Но я уже пишу не по заданию редакции, а по душе. Писать продолжаю во всяком случае, – отметила Татьяна Николаевна. – Конечно, современная журналистика отличается от той, в которой работали мы. Обидно, например, что сейчас забыли школу русской журналистики, публицистики. Это ведь была мощнейшая публицистика! Когда я пришла работать в «Приуралье», у каждого журналиста был свой стиль. И по первому абзацу можно было узнать, кто пишет: Никитин, Белугин, Смирнова, Пышкин, Кульпин. В «Приуралье» я пришла в 1968 году, там работали Б.Б. Пышкин, Н.Г. Чесноков. Работали в КАЗТАГе, но часто приходили в редакцию П.М. Крестьянинов, Ю.И. Асманов. Потом к нам на работу пришел Гумер Хуснутдинов, тоже был очень сильный журналист. Работали Борис Белугин, Сергей Кульпин выдавал очень сильные материалы. Потом в 1986 году, когда я вышла из декрета, у нас уже работала Наталья Смирнова. Я считаю, что это самый сильный журналист на сегодняшний день из работающих в Уральске. Это яркий представитель школы русской журналистики, она пишет без оглядки на то, что в тренде, а что не в тренде. Когда начинаешь об этом говорить с молодыми, слышишь: «Сейчас другие требования». Какие требования? Мы забыли о том, что мы наследники великой русской и советской публицистики. Это обидно, потому что все наши газеты словно написаны одним человеком: нет ни своего стиля, ни своего взгляда. С молодыми журналистами я стараюсь встречаться и говорить об этом. Не изолирую себя от них, безусловно. Нынешнее время – это время непрофессионалов, не только в журналистике. А какие у нас учителя были! Я вспоминаю их, мы были готовы преклоняться перед ними. А современных детей как учат? Ко мне несколько лет назад пришла молодая журналистка брать интервью, я ее спросила: «Куда впадает Урал?», она ответила, что не знает. Ну как можно не знать, куда впадает твоя родная река? Это ужасно! Книг не читают, ничем не интересуются. Журналист должен знать безумно много, только тогда он имеет право называться журналистом. Знаний много не бывает. О друзьях

– С Ролланом Сейсенбаевым (писатель, основатель международного журнала «AMANAT», председатель общественного совета журнала. В номере 1 журнала 2014 года были опубликованы стихи Т. Азовской) мы поддерживали весьма теплые отношения, когда я работала в Семипалатинске, да и потом, когда он был представителем казахстанской литературы в Союзе писателей СССР. Мы довольно часто встречались, когда я бывала в Москве. Дружеские отношения я поддерживаю с поэтами и писателями и в Уральске, и за его пределами. Дороги для меня Геннадий Доронин, он сейчас живет в Белоруссии, писательница Вера Галактионова, сейчас живет в Москве. У меня много близких людей в Алматы.

Стихи Татьяны Азовской * * * Не бросай меня, Дело! Ни за кем не тянувшая рук, Я так щедро воспела Преимущество прочих разлук, Чтоб в ночи этой светлой Быть с тобою один на один, Чтобы чар твоих пекло

Отзывалось свободой в груди.

Не бросай меня, Дело! Подмастерье, ремесленник твой, Знаю высшую смелость – Умирать, оставаясь живой. Знаю, как бестолково Копошится впотьмах суета. Но рождение Слова,

Как второе рожденье Христа!

Не бросай меня, Дело! Пуповиной к земле привяжи, Где над лебедью белой Вольный сокол отважно кружит, Где поля и погосты, Обелиски, курганы, холмы – Нашей памяти версты,

Двадцатимиллионное – МЫ!

Не бросай меня, Дело, – Соучастник, соратник, судья! Лишь бы ты уцелело На горячем ветру бытия! Чтоб в годину трагедий, Когда дуло стоит у виска, Твоего милосердья

Прикоснулась неслышно рука!

* * * Спи, мой Урал, до будущей весны! Спи под присмотром берегов высоких. Звезду верхушкой зацепил осокорь И погасил, чтоб не тревожить сны.

Спи, мой Урал, до будущей весны!

Храни тебя удача и ветла! А ты храни – веков былую славу. Как руки мамы, здесь надежны травы, И словно лик ее, – заря светла.

Храни тебя удача и ветла!

Святая память не остудит кровь. Взойду на яр – глазам предстанет снова Последняя надежда Пугачева – Казачки Усти горькая любовь.

Святая память не остудит кровь.

Как рассказать о доблестях твоих? – Пересчитать ли солнечные блики? Люблю речь вольницы многоязыкой, Степной напев, похожий на разлив, На пьяный запах молодой чилиги.

Как рассказать о доблестях твоих?

Спи до весны! Легка любви ладонь И ярок свет, пролившийся на землю. А у затона тихо баржи дремлют, И жаркий лист кружится над водой.

Легка, Урал, твоей любви ладонь!

* * * А главное: останется река – Исток судьбы, дремучий голос крови. Здесь хитрый предок обучался воле

И обживал крутые берега.

Здесь мать моя глядела на разлив, Чтобы, когда покинут гнезда птицы, Глаза последней дочери могли

Уральною волною повториться.

И как ни властны голоса друзей, Как ни бегу на зов, – глаза прикрою: Опять стоит будара на приколе И, словно солнце, чешуя язей Расплещется по днищу, засверкав Наградою за промысел нелегкий. А на яру подсолнухов головки

Заломлены фуражкой казака.

Здесь на песке – тепло моих следов. Здесь помнит губы спелость ежевики. И родина – как первая любовь,

Чтоб рассказать о ней, мы – безъязыки.

Мне б только знать отныне, навека, Приняв в родню всю даль страны огромной, Что – главное – останется река, На берегу которой молвлю:

– Дома!

* * * Когда безвременья пространство Теряет совесть и предел, На свет вылазит самозванство

Лихих имен и черных дел.

Коттеджи, дачи, лимузины – Как надоело! – свет туши! А в потребительской корзине

Уже нет места для души.

Ах, триллер, киллер, рокер, рэкет! Не потому ли валит с ног Вся эта нечисть, что навеки

Забыт и предан нами Бог?

Когда орда штурмует паперть, Она не паства, а толпа, Следит, чтоб воском не закапать

Ей заграничного тряпья.

Поклонники минутных выгод Так исступленно крестят лоб, Забыв, что коммунист-расстрига

Подлее, чем расстрига-поп,

Стыдобища! – смотреть, как меркнет Свет родины в людских очах, Что сведена до пятачка

Приватизированных метров!

13 февраля 1985 года Владетель души моей, боли, тревоги и счастья, – Всего, что я есть и чем до могилы пребуду, – Таким беззащитным в ладони твое ощущаю запястье,

Что выпустить страшно его – даже пусть на минуту.

Бог времечко выбрал, послав мне тебя на излете Мятежной поры, когда бурей становится трепет. А вышло, любовь – не стихия, а зоркость. Спокойствие плоти,

Когда сострадает душа, и жалеет, и плачет, и терпит.

В ту зиму, казалось, снега стерли грань горизонта. Казалось, не будет конца одичавшим метелям. А я понимала покой и улыбку Джоконды,

И плыл надо мной восхитительный знак Водолея.

Совсем не с восторгом – с блаженством, что боль отступила, Из рук акушерки был принят загадочный кокон. О, сколько же звезд загоралось на небе и стыло,

И сколько сходилось веков в поединке жестоком,

И сколько народов прошло вольным брегом Яика, И скольких возлюбленных шепот запомнили ночи, Чтоб выросло Дерево Жизни простой и великой,

Где ты, мой сынок, самый юный и светлый листочек!

И пусть наш серебряный шнур никогда не порвется! Храни тебя, Бог, от измены, беды и хворобы! О, как я завидую, сын, твоему надо мной превосходству,

Когда все – в начале, без ссылок на возраст и опыт.

И как я любуюсь твоим повторением деда! И как отступает все: суетность, дрязги и драмы, Когда мне навстречу, как клич долгожданной победы,

Летит твое звонкое, очень надежное: – Мама!

* * * А вывод счастья очень прост: Без страха спать и просыпаться. Потом уже – и гул оваций,

И радуги небесный мост.

Но, засыпая, твердо знать, Что завтра сумасшедшей белкой От стирки время гнать к тарелкам И ненавидеть, проклинать, – Любить – до умопомраченья Привычный мир, где ничего Не изменилось от рожденья, Где солнце не прервет движенья

И в день ухода моего.

Но знать, что так же, как дышу, В делах и помыслах – свободна. Что мой зеленый парашют Расправлен сильным ветром полдня, Что щеки опалять стыдом Одни лишь вправе: долг и совесть. И коль не избежать бессонниц,

То пусть за письменным столом.

Единственный встречая день, Быть женщиной – живой – и только. И в суматохе не задеть

Доверчивой травинки горькой.

Смотреть, как возится в песке Малыш с повадками моими, Быть доброй памятью хранимой

И спать у счастья на руке.

* * * И вот – уже молчать нельзя, Как будто в кровь вошла иголка. Мои прекрасные друзья,

Я вас прошу: – Живите долго!

Стон ветра и наклон травы, Любви нечаянной приметы, Мои друзья – все это – вы…

Бессмертья, оказалось, нету.

Никто не заменим вовек! – Увы, банально, но не просто! Когда уходит человек, То всею тяжестью сиротства, Всем одиночеством, стыдом – Не защитили самых лучших! – Казним свой суматошный дом За мнимое благополучье, За то, что не сказали фраз,

Диктуемых святым наитьем…

Пока не пробил страшный час,
Любимые друзья, – простите.

День продолжается, дразня Чередованьем быстротечным. Мои бессмертные друзья,

Я вас люблю! – Живите вечно!

* * * Из детского страха уйдя навсегда, Ни скорби не чувствуя и ни стыда, Спокойно читаю слова эпитафий –

Последние строчки чужих биографий.

Какой-то щенок увязался за мной – Лохматый, с подпалиной на переносье. Совсем не печально застыли стеной

Стволы золотые кладбищенских сосен.

Я собственный силюсь представить конец. Но как отвлекают от тяжких раздумий Веселый и вечный кузнечика зуммер,

Кутенка – внезапная ласка ко мне

И выпорх птенца из родного гнезда, Упрятанного с головой в можжевельник, И каждый не прожитый мной понедельник…

И, кажется: я – не умру – никогда!